Истинный образ. Эпилог. Окончание.

[credentes]

ЗАМОК, ГДЕ БОГ ИНОЙ

 

Следующей темой для размышлений, которая кажется мне особенно ясной, когда я заканчиваю эти страницы, является безусловный спиритуализм христианства катаров, черта, из-за которой, возможно, это религиозное движение застыло в неподвижности, остановилось в развитии, а с точки зрения Истории, всегда подвижной, такая остановка неизменно означает смерть.

Будучи бесспорно раннехристианским в своем обряде и глубинном происхождении своей доктрины, христианство катаров можно воспринимать как одну из христианских Церквей ранних времен, в той или иной степени застывшую на каком-нибудь Востоке и воскресшую в собственном смысле этого слова, когда в эпоху Тысячелетия настали благоприятные культурные условия. В XII и даже XIII столетии катаризм прекрасно соответствовал своему времени, будучи наиболее представительным из первых евангелизмов и духовных порывов «интеллектуального» характера в эпоху Абеляра. Можно сказать, что он был даже прогрессивным элементом, благодаря вовлечению класса нарождающейся буржуазии, своей практике денежного обращения и жизни в труде, а также своей пастырской деятельности свободного проповедования и распространения Писания на народном языке.

 

Однако, с середины XIII века евангельские порывы, как ортодоксальные, так и нет, характеризуются новой формой духовности. Эта новая религиозность, мистическая, апокалиптическая, преобразила романский католицизм и обрела собственные радикальные формы, с которыми тоже стали обращаться как с «ересями», уничтожая их огнем. Катаризм по своей природе не был способен адаптироваться к ним. Всякая мистика была ему фундаментально чужда, поскольку мистика предполагает целую сеть чувственных связей между божественным бытием и воплощенной душой, в то время, как катаризм – это христианство, где Бога в этом мире нет, христианство, которому чужда всякая материя, всякое смятение чувств. В нем нет никаких пророчеств относительно этого мира, никаких надежд на земное воплощение эпохи божественного счастья, где социальный мир является предвестником чего-то большего, поскольку катаризм - христианство невидимого мира добрых духов, а его единственное Добро – в вечности. Поставив во главу угла полную невинность Бога по отношению к злу, миру преходящих иллюзий и смерти, катаризм стал христианством абсолютного спиритуализма, и не мог эволюционировать без того, чтобы просто перестать быть собой.

Начиная с середины XIII века, именно тогда, когда Римская Церковь организовывает против него систематические и методические репрессии, катаризм фактически сталкивается с менее непосредственным, но без сомнения, более радикальным противником: новой иоахимитской и францисканской мистикой, которая отвела религиозное вдохновение как простецов, так и ученых, в русло логики войн, костров и страданий – а вскоре настала Чума, банды рутьеров вереницами выстраивались с факелами, восклицая «Покаяния! Покаяния!», повсюду бродили процессии флагеллантов, и всё захлестнула эта готическая волна культа искупительных страданий и Спасения путем кровоточащих ран и поцелуев с прокаженными. Возможно, катаризм на свой, не очень гибкий манер, оставался христианством романских времен? Его метафизика была логикой холодного света, он выявлял себя в мирной безмятежности, хотя, возможно, не без некоторого высокомерия, иногда с иронической полуулыбкой, юмором и рационализмом, высказываясь о «лжи и предрассудках» Церкви Римской, что полностью соответствовало эпохе Абеляра и нового открытия Аристотеля.

Когда Белибаст со своей благородной иронией замечает, что можно молиться Богу и в католическом храме, как и в любом другом месте, то некоторым образом он кажется нам ближе, после «века Просвещения»: но в XIV веке он выглядит анахронизмом… Так и Жак Отье говорит Пьеру Маури, дающему показания перед Жаком Фурнье, подтверждая, что благословение хлеба катарским служителем или священником в любом случае не сделает из благословленного хлеба тела Христова. Ведь мы благословляем его на тот же манер, добавляет Белибаст в том же свидетельстве:

 

«Наш хлеб – тот же, что и их, но мы говорим правду, называя хлеб, который мы благословляем, просто благословленным хлебом, в то время, как эти, из Церкви Римской, говорят ложь, заявляя, будто их благословленный хлеб – это тело Божье...»

 

«Современный» рационалистический привкус этого абсолютного спиритуализма, как это ни странно, кажется нам ближе, чем чувственные излияния католической мистики XIV века. Однако, катары были христианами иного Бога: Бог был не от мира, как и мир был не для Него; и наоборот, князь мира сего был чужим миру истины и вечности: «не дай нам умереть в мире чужого бога, но дай нам познать то, что Ты знаешь и полюбить то, что Ты любишь», - такая просьба к «Отцу Святому, Богу праведному добрых духов» содержится в анонимной катарской молитве, которую по памяти цитирует Жан Маури Жаку Фурнье.

 

Вид с Монсегюра на голубые горы

 

Удивительно, но в этом христианском мире, возрожденном францисканской мистикой и поклонением Христу в человеческом воплощении и Его искупительным страданиям, только рейнский доминиканец, Мейстер Экхарт, вновь вернул отзвук слов холодного света давних совершенных. «Если бы был бог, которого я мог познать, я бы не считал его Богом», писал он, тоже снимая с Бога ответственность за все невзгоды «мира сего», и видя Бога только в непознаваемом, другом мире, который не может постичь никакое воображение, куда не долетит никакая молитва. Бесплотная доминиканская мистика и дуалистическая метафизика парадоксально сближаются, перебрасывая мост через век страданий.

Мираж этой средневековой спиритуальности, не придающей Богу никакого образа ни в камне, ни в плоти, не воображающей никакой сакрализации видимого, очаровывает и привлекает толпы туристов к голубизне Монсегюра или солнечно-охряным Корбьерам. Мы не достигли конца парадоксов, имеющих вкус к жизни. Ничего сегодня не осталось от мира катаров, кроме света, который они вбирали в себя, как и мы можем его еще вбирать. Как нам найти хотя бы отблеск их взгляда в вещах мира сего, если они признавали их – хотя красота этих вещей говорит нам именно об их мире – творением зла?

Хотя с другой стороны… Рене Нелли, в поэзии которого слышен голос пророка, смог открыть божественный смысл иллюзорной красоты мира, как если бы его видели давние совершенные. «Замок, где Бог Иной», как он назвал Монсегюр в длинной поэме, где Бог – это не столько библейский Бог, но Иной, из иного мира, ведь мы не от мира и мир не для нас. И Нелли тоже перефразирует Мэйстера Экхарта, как тот перефразировал старые катарские тексты. Но Нелли отыскал просвет божественной надежды в красоте мира навыворот:

 

«Кто несется с ветром следует в недвижном путешествии

Смерть не приносит с собой ничего кроме странника которого приносит

Я вижу башню медленно поднимающуюся на собственную цитадель

И всякая изнанка этого мира открыта для встречи с нами…»

 

Настало время умолкнуть. Наступила ночь, и воркуют горлицы. И мы никогда не узнаем, кто из них, Франциск или Гвиберт, слушал их с большей любовью и очарованием.

 

Виллегли, 30 мая 1988 года, 1 час ночи

 

Анн Бренон

Comments

[credentes.livejournal.com]

"На этом «моем» восприятии основывается тот самый психоанализ, о котором Вы выше говорили."

Извините, если Вы говорите о понянии сублимации, то это вовсе _не_ замещение слабых доз более сильными. По крайней мере, в теории психоанализа.

"Надеюсь, мне не надо рассказывать, чем эти два чувства отличаются друг от друга в эмоциональном плане? "

Не стоит. Или Вы хотите предложить мне свою, оригинальную версию? К тому же, по-моему мы отошли от темы.

"Странно, а ведь это тоже страсть. Если я не ошибаюсь, катары особо не возражали против деторождения?"

Ничего странного. Различие между добрыми и злыми чувствами и поступками, добрыми и злыми плодами мы также наблюдаем в Писании. Или мне все же начать цитаты приводить? При этом вовсе не отрицается, что нечто рождено от Бога, а нечто нет. А почему катары должны были возражать против деторождения?

"Не надо переходить на личности, это лишнее."

Что Вы, я просто указываю на элементы субъективности в Ваших рассуждениях.

"Я отказываю людям в самообольщении, что стараюсь искоренять и из себя."

То есть, Вы сами определяете, что такое самообольщение и что к нему относится, и искореняете. Отлично, а какое это имеет отношение к другим? Они могут не разделять Вашего определения.

"Потому как все те возвышенные чувства, которыми люди оперируют в отношении Бога, не более чем обыкновенные человеческие страсти. В результате происходит просто смешивание вполне земного царства с Царством не от мира сего."

По Вашему мнению и в Вашей картине мира, не более того.

"Или достаточно просто наличия идеала?"

Конечно, само существование такого идеала указывает на определенную интенцию.

"Ба! Но Вы же мне на протяжении многих постов говорите об эмоциях и чувствах человека, в том числе человеческой любви"

Я говорю немного не о том. Я говорю, что человеческие чувства и эмоции _ака любовь_ содержат в себе как основу именно то, о чем говорит Павел. С течением времени и при наличии воспитания чувств она может развиться в то самое, о чем у него сказано, а может и не развиться никогда. Как всякое семя, которое упадет на почву, благоприятную или нет.

"Тогда вообще непонятно, зачем пытаться проводить параллели между чисто человеческим и божественным?"

И здесь я говорю о другом. Я даже не параллели привожу. Я считаю, что божественное лежит в основе чисто человеческого, но без помощи Бога очиститься от примеси этого мира не может.

"У Вас будет пример такого совпадения?"

Вот этого добра как раз полно. Хотя бы:
Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? и когда попросит рыбы, подал бы ему змею?
Итак если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него.
Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки.
(Матф.7:9-13)

С уважением