![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
credentesЧетвертая часть
ОКСИТАНИЯ КАТАРСКАЯ
16. Почему катарские Церкви в Окситании прижились лучше, чем в других местах?
Вот первый уровень ответа на этот вопрос: потому что на территориях крупных окситанских графств и виконств, как и, в меньшей степени, некоторых свободных итальянских городов, «гражданские власти» позволили этому свершиться. И что, в контексте толерантности, пример апостольской жизни еретического клира, явственный в открытости его религиозных домов, как и ясность его пастырского евангельского послания, позволили ему привлечь внимание христианского народа. Разумеется, это не объясняет всего, ни того, почему «гражданская власть» выказала здесь такую толерантность (тогда как в других местах она была железным орудием религиозного принуждения), ни того, почему катаризм так надолго и всерьез привился именно в лангедокском обществе, хотя, возможно, в данном случае не стоит говорить о прививке…
Ясно, что для объяснения причин непреложного успеха христианства Добрых Людей в Окситании следует говорить о совпадении множества факторов. Разумеется, многие из этих элементов нам все еще непонятны, и мы не сможем выложить их здесь a fortiori. Мы просто попробуем совершить небольшой обзор этих благоприятных условий в социальном, экономическом, культурном, политическом – и, разумеется, в полном смысле этого слова в историческом плане, давших возможность катаризму свободу практического эксперимента в течение многих поколений между Аженом и Безье, Кагором и Фуа.
Наиболее раннее присутствие ереси между Аквитанией и Тулузой, которое позволяет нам заметить скупая документация XI века, состояло в том, что там жгли манихеев в те же годы, когда загорались костры в Орлеане (1022) и Монфорте (1025). Однако, документы, датируемые следующим столетием, уже рисуют нам картину общества, завоеванного ересью изнутри, где местная насмешливая знать демонстрирует свой антиклерикализм, а хорошее общество начинает подумывать о христианском спасении из рук еретиков; где дома религиозных диссидентов как ни в чем ни бывало открываются в бургадах, а вот народ все еще чувствителен к аргументам проповедников Церкви Римской. От этого периода сохранились полезные социологические данные из документации о средиземноморской миссии папской делегации, возглавляемой Бернардом из Клерво и состоявшей преимущественно из цистерцианцев, которая в 1145 году обследовала Альбижуа, Тулузен и Верфей. Эту середину XII века можно считать поворотным пунктом социального укоренения катаризма в Альбижуа и Тулузен: диссидентское христианство уже заложило в среде правящих классов, аристократии бургов и городской олигархии фундамент своей будущей экспансии. Но существует ли неразрывная связь между подпольным присутствием еретиков эпохи Тысячелетия и укоренившихся еретиков 1145-х годов? На данном этапе у нас нет информации, чтобы ответить на этот вопрос.
Через двадцать лет, в 1165 году, в Ломбере, на территории виконтства Альби, состоялся диспут между Римскими епископами и прелатами и делегацией, возглавляемой катарским епископом Альбижуа, которым, возможно, уже тогда был Сикард Селлерье. В самом факте диспута уже видна толерантность и даже блгосклонность в отношении еретического клира: диспут официальный и публичный, происходящий в присутствии церковных властей и аристократии, но никто не беспокоится, что произойдет по его окончании (хотя в Льеже и в Кельне уже в течение тридцати лет происходили регулярные массовые сожжения катаров). Самое большее, что могли сделать католические власти – это порекомендовать рыцарям Ломбера прекратить поддерживать еретиков… Таким образом, соотношение сил здесь было совсем другим, чем в остальной Европе. Точно таким же официальным и публичным два года спустя, в 1167 году, было великое общее собрание западноевропейских катарских Церквей в Сан-Фелис-Лаурагэ на границах между землями Тулузен и Альбижуа. Этого не могло произойти без поддержки ереси виконтами Тренкавель, правящими в Альби, Каркассоне, Безье и Лиму. В 1178 году виконтесса Азалаис, дочь графа Тулузского, бросила вызов в Кастре аббату Сито и папскому легату Анри де Марси, когда они отлучили ее мужа, Роже Тренкавеля, за то, что он держал пленником католического архиепископа Альби под охраной своего сенешаля Гийома Пейре де Бренц, известного доброго катарского верующего…
Начиная с поколения Роже Тренкавеля и Азалаис Тулузской, виконты Безье, Альби и Каркассона оказываются не только толерантными к еретикам, но открыто к ним склоняются. Граф Тулузский Раймонд V, будучи добрым католиком, признает, что у него связаны руки. По крайней мере, в этом состоит смысл его письма, адресованного в 1177 году капитулу Сито и, опосредованно, королю Франции, с просьбой о внешнем вмешательстве: ведь армия и ополчение его вассалов и вассалов его вассалов, которые должны были бы составлять костяк борьбы против еретиков, на самом деле являются твердой опорой этих самых еретиков. Что может сделать сюзерен против мнения большинства своих вассалов? Письмо Раймонда V, даже если оно является фальшивкой, вышедшей из-под пера цистерцианцев, все же подтверждает обширное и раннее укоренение окситанского катаризма в среде знати. После смерти Раймонда V, в 1194 году, его сын и наследник, граф Раймонд VI Тулузский, как и его племянник, сосед Тренкавель, был благосклонно настроен к еретикам – во всяком случае, он не расположен был их преследовать. А граф де Фуа, Роже Бернард, даже ничего не имел против того, чтобы расстаться со своей женой Филиппой, которая вступила в монашеский орден Добрых Женщин в Дюне, и лично участвовал в 1204 году в Фанжу на церемонии посвящения своей сестры Эксклармонды, вдовы виконта де Иль-Журден, и трех ее подруг, жен местных совладельцев, Гвибертом де Кастром, Старшим Сыном катарского епископа Тулузен. Под конец XII века все трое великих князей окситанских владений – графы Тулузский и де Фуа, а также виконт Тренкавель, как и большинство их вассалов, были благоприятно настроены к катаризму.
Вовлечение вассалов, явно предшествовавшее благосклонности сюзеренов, было в некотором роде, обусловлено. «Пропитывание» катаризмом аристократического окситанского общества, начиная с мелкой аристократии бургов и castra, должно было начаться задолго до XII столетия. Ситуация поколения 1180-х гг., которую мы видим почти повсюду, была уже такой, что младенец находил катаризм в своей колыбели, как удачно выразился Мишель Рокберт. Именно это поколение 1180-х гг. и увлекло за собой великих князей, начиная с Тренкавеля. Но почему подобные процессы не происходили в недрах провансальской, фламандской, шампанской или бургундской знати? Почему религиозный – и фактически культурный – выбор аристократической касты в Окситании привел не только к более или менее вынужденной толерантности князей, но также длительному и глубинному вовлечению остального христианского народа?
Скорее всего, окситанский феодализм имел свою специфику, по сравнению с северной его моделью, что и обусловило успех этого процесса. Менее иерархичная и не так зависящая от своих графов, как, например, фламандская знать, система окситанского феодализма могла позволить своим разветвленным семейным кланам, управлявшим небольшими сельскими сеньориями, достигнуть такой автономии религиозного/культурного выбора, который был немыслим в централизованной феодальной системе Фландрии или Шампани. Графская власть не имела возможности навязать теоретические нормы непослушным вассалам и вассалам их вассалов; и вообще, это не входило в общепринятый там способ бытия и управления. Кроме того, сеть монастырей, приходских церквей и других церковных институций, возможно, была не особо густой в Южных провинциях, оставляя открытыми бреши для нон-конформистских религиозных движений.
Это феодальное и аристократическое общество Окситании - многочисленное, густонаселенное, представленное разветвленными семейными кланами, более свободное и независимое от княжеской власти, коллективно управляло своими владениями, не зная права старшинства, отдававшего все наследование фьефа только старшему сыну. Здесь совладельцы, и даже иногда совладелицы, в счастливой запутанности обычного права еще римского происхождения, разделяли с братьями, кузенами и более дальними родственниками управление бургами. Как правило, семьи здесь были весьма многолюдны и предпочитали обмениваться как внутри семьи, так и с другими семейными кланами, словами и идеями. Стоит добавить, что колоритом этого общества была ярко выраженная мода на интеллектуальные дискуссии на светские и немного либертинские концепции любовных песен одновременно свободных и подчиненных строгим правилам трубадуров. Это может объяснить то, что религиозный выбор той или иной прекрасной дамы мог сделаться выбором целого клана или даже их сообщества – от Фанжу до Лаурак, от Пьюлоран до Лавора.
Да и в целом Южное феодальное общество было очень проницаемо. В то время, как в северных регионах три сословия – те, кто молились, те, кто воевали, и те, кто работали, - были строго иерархизированы и физически разделены, кто в монастыре в долине, кто в укрепленном замке на вершине, а кто в деревне в хижине, прикрепленный к земле – на юге Европы, по крайней мере, от Италии до Гаскони, между XI и XIV веками возникла оригинальная система поселений, где внутри одних и тех же стен жили бок о бок знатные и совсем незнатные люди. Я хочу поговорить здесь о феномене incastellamento, поселений на возвышенностях и скалах Юга – красивых укрепленных деревень, свернувшихся кольцами вокруг старой феодальной башни (кастральные деревни) или церкви (экклезиальные деревни). Знатные кланы владельцев и совладельцев, которые и так делили свою власть с городскими консулами, жили рядом с ремесленниками, торговцами и богатыми крестьянами. Согласно той же логике, религиозные дома катаров понемногу открывались на тех же улицах тех же бургад, и вскоре окситанский castrum стал местом, где три сословия общества жили вместе и могли встречаться: совладельцы и рыцари, ремесленники и работники, и даже монахи – поскольку те же Добрые Мужчины и Добрые Женщины принадлежали одновременно к сословию, которое молится, и которое работает.
Такая оригинальная конфигурация является одним из наиболее благоприятных условий, которые могли позволить катарскому христианству укорениться в недрах общества, хотя он начал произрастать из высших общественных классов. Нет никаких сомнений, что свою роль здесь сыграл и феномен моды, причем с самого начала пробудивший внимание и привлекавший к проповедям Добрых Людей. Я бы даже с уверенностью сказала, что прививка принялась так хорошо, потому что, в сущности, она и не была прививкой, то есть, не была инородным телом в организме социальных реалий бургов. Фактически, именно местное аристократическое сословие подавало этому пример. Прекрасные дамы становились Добрыми Христианками, и когда они жили в открытых религиозных домах на улицах castrum, то они становились лучшими посланницами и пропагандистками своей веры: все женщины бурга смотрели на них и старались следовать их выбору. Таким образом, окситанское общество пропиталось этим изнутри, и правящие классы были в авангарде. Наиболее известные Добрые Люди, любимые проповедники дам, в целом и сами были выходцами из аристократии, как Гвиберт и Изарн де Кастр, братья, один из которых был епископом Тулузен, а другой – диаконом Лаурак, или Пьер Изарн де Фанжу – епископ Каркассес, сожженный в 1226 году в Конес-Минервуа…
Если в истории окситанского катаризма доминируют фигуры великих дам, становившихся Добрыми Христианками – Бланша де Лаурак и ее дочь Мабилия, Гарсенда дю Ма-Сен-Пуэлль и ее дочь Гайларда, или Эксклармонда де Фуа – то известные сеньоры тоже становились Добрыми Людьми, как Паган де Лабесед или Гийом Бернард Унод де Ланта. Однако, не стоит считать, что катаризм оставался чисто элитарным феноменом – иначе ни призыв к крестовому походу со стороны Церкви, ни длительное сопротивление христианства Добрых Людей в течение более чем столетия систематических преследований нельзя было бы объяснить. Будучи аристократом по рождению, окситанский катаризм глубоко популяризовался, став реальностью целого общества, которое, когда настали черные времена, поддержало его своим верным, ревностным и преданным служением. Уже во времена крестового похода, объявленного папой Римским, христианство Добрых Людей представляло собой в значительном количестве Южных castra и бургов, обычное христианство, разделяемое многими.
Поскольку оно распространялось от одного castrum к другому, поскольку великие окситанские князья относились к нему равнодушно или благосклонно, поскольку его динамика росла благодаря вовлечению сословия сельской знати, и особенно дам, поскольку оно было носителем ясного христианского послания Спасения, было проповедуемо клиром, жившим явно апостольской жизнью, то легко объяснить, почему оно быстро выделилось и неплохо себя чувствовало. Зато мы можем спросить, почему в момент его исторического выявления, именно его избрала идеологически доминирующая каста окситанских регионов, избрала как христианство лучшее, чем христианство попов, прелатов и папы? Вот это действительно трудный вопрос. Секулярный антиклерикализм окситанских феодалов, их нежелание прогибаться под давлением Римской Церкви, требующей десятину, мог сыграть здесь свою роль. Вовлечение дам можно объяснить достаточно просто – привлекательностью аутентичной религиозной жизни, открывавшей надежду на иной мир, и означавшей духовный расцвет, новую заполненную жизнь, но без реального разрыва социальных и семейных уз. А естественное участие этого альтернативного христианского клира в экономической и социальной жизни castra, точно так же было облегчено практикой существования религиозного дома в деревне и обетами апостольского труда.
В двух других европейских регионах, где катарское христианство пользовалось той же относительной толерантностью, оно развивалось более или менее аналогично. В итальянских городах оно частично было связано с гиббелинской знатью и олигархией; в боснийском царстве его часто открыто поддерживали правители, баны; принятое некоторыми крупными аристократическими семьями, оно мирно открывало религиозные дома, возглавляемые Старшими и gosti, в качестве третьей христианской Церкви, наряду с православным клиром и францисканскими миссиями. Иногда баны использовали иерархов боснийских христиан в качестве дипломатов для мирных переговоров с Рагузой или бунтующими феодалами.
К сожалению, нам очень плохо известны социологические реалии укоренения богомилов в Болгарском Царстве и Византийской Империи. Документы XI – начала XII века – особенно Алексиада Анны Комниной – снова таки дает основания считать, что к ним были привлечены как богатые и знатные классы империи, так и монахи монастырей Константинополя. Стало ли богомильство народной религиозностью, носителем социальных надежд для угнетенных классов? Фактически, мы ничего об этом не знаем.
Как бы там ни было, в Окситании катаризм стал обычной Церковью христианского народа бургов и castra, этих маленьких городков-замков, аристократическая и бюргерская элита которых первой склонилась к практике их благочестия и их дороге Спасения.
ОКСИТАНИЯ КАТАРСКАЯ
16. Почему катарские Церкви в Окситании прижились лучше, чем в других местах?
Вот первый уровень ответа на этот вопрос: потому что на территориях крупных окситанских графств и виконств, как и, в меньшей степени, некоторых свободных итальянских городов, «гражданские власти» позволили этому свершиться. И что, в контексте толерантности, пример апостольской жизни еретического клира, явственный в открытости его религиозных домов, как и ясность его пастырского евангельского послания, позволили ему привлечь внимание христианского народа. Разумеется, это не объясняет всего, ни того, почему «гражданская власть» выказала здесь такую толерантность (тогда как в других местах она была железным орудием религиозного принуждения), ни того, почему катаризм так надолго и всерьез привился именно в лангедокском обществе, хотя, возможно, в данном случае не стоит говорить о прививке…
Ясно, что для объяснения причин непреложного успеха христианства Добрых Людей в Окситании следует говорить о совпадении множества факторов. Разумеется, многие из этих элементов нам все еще непонятны, и мы не сможем выложить их здесь a fortiori. Мы просто попробуем совершить небольшой обзор этих благоприятных условий в социальном, экономическом, культурном, политическом – и, разумеется, в полном смысле этого слова в историческом плане, давших возможность катаризму свободу практического эксперимента в течение многих поколений между Аженом и Безье, Кагором и Фуа.
Наиболее раннее присутствие ереси между Аквитанией и Тулузой, которое позволяет нам заметить скупая документация XI века, состояло в том, что там жгли манихеев в те же годы, когда загорались костры в Орлеане (1022) и Монфорте (1025). Однако, документы, датируемые следующим столетием, уже рисуют нам картину общества, завоеванного ересью изнутри, где местная насмешливая знать демонстрирует свой антиклерикализм, а хорошее общество начинает подумывать о христианском спасении из рук еретиков; где дома религиозных диссидентов как ни в чем ни бывало открываются в бургадах, а вот народ все еще чувствителен к аргументам проповедников Церкви Римской. От этого периода сохранились полезные социологические данные из документации о средиземноморской миссии папской делегации, возглавляемой Бернардом из Клерво и состоявшей преимущественно из цистерцианцев, которая в 1145 году обследовала Альбижуа, Тулузен и Верфей. Эту середину XII века можно считать поворотным пунктом социального укоренения катаризма в Альбижуа и Тулузен: диссидентское христианство уже заложило в среде правящих классов, аристократии бургов и городской олигархии фундамент своей будущей экспансии. Но существует ли неразрывная связь между подпольным присутствием еретиков эпохи Тысячелетия и укоренившихся еретиков 1145-х годов? На данном этапе у нас нет информации, чтобы ответить на этот вопрос.
Через двадцать лет, в 1165 году, в Ломбере, на территории виконтства Альби, состоялся диспут между Римскими епископами и прелатами и делегацией, возглавляемой катарским епископом Альбижуа, которым, возможно, уже тогда был Сикард Селлерье. В самом факте диспута уже видна толерантность и даже блгосклонность в отношении еретического клира: диспут официальный и публичный, происходящий в присутствии церковных властей и аристократии, но никто не беспокоится, что произойдет по его окончании (хотя в Льеже и в Кельне уже в течение тридцати лет происходили регулярные массовые сожжения катаров). Самое большее, что могли сделать католические власти – это порекомендовать рыцарям Ломбера прекратить поддерживать еретиков… Таким образом, соотношение сил здесь было совсем другим, чем в остальной Европе. Точно таким же официальным и публичным два года спустя, в 1167 году, было великое общее собрание западноевропейских катарских Церквей в Сан-Фелис-Лаурагэ на границах между землями Тулузен и Альбижуа. Этого не могло произойти без поддержки ереси виконтами Тренкавель, правящими в Альби, Каркассоне, Безье и Лиму. В 1178 году виконтесса Азалаис, дочь графа Тулузского, бросила вызов в Кастре аббату Сито и папскому легату Анри де Марси, когда они отлучили ее мужа, Роже Тренкавеля, за то, что он держал пленником католического архиепископа Альби под охраной своего сенешаля Гийома Пейре де Бренц, известного доброго катарского верующего…
Начиная с поколения Роже Тренкавеля и Азалаис Тулузской, виконты Безье, Альби и Каркассона оказываются не только толерантными к еретикам, но открыто к ним склоняются. Граф Тулузский Раймонд V, будучи добрым католиком, признает, что у него связаны руки. По крайней мере, в этом состоит смысл его письма, адресованного в 1177 году капитулу Сито и, опосредованно, королю Франции, с просьбой о внешнем вмешательстве: ведь армия и ополчение его вассалов и вассалов его вассалов, которые должны были бы составлять костяк борьбы против еретиков, на самом деле являются твердой опорой этих самых еретиков. Что может сделать сюзерен против мнения большинства своих вассалов? Письмо Раймонда V, даже если оно является фальшивкой, вышедшей из-под пера цистерцианцев, все же подтверждает обширное и раннее укоренение окситанского катаризма в среде знати. После смерти Раймонда V, в 1194 году, его сын и наследник, граф Раймонд VI Тулузский, как и его племянник, сосед Тренкавель, был благосклонно настроен к еретикам – во всяком случае, он не расположен был их преследовать. А граф де Фуа, Роже Бернард, даже ничего не имел против того, чтобы расстаться со своей женой Филиппой, которая вступила в монашеский орден Добрых Женщин в Дюне, и лично участвовал в 1204 году в Фанжу на церемонии посвящения своей сестры Эксклармонды, вдовы виконта де Иль-Журден, и трех ее подруг, жен местных совладельцев, Гвибертом де Кастром, Старшим Сыном катарского епископа Тулузен. Под конец XII века все трое великих князей окситанских владений – графы Тулузский и де Фуа, а также виконт Тренкавель, как и большинство их вассалов, были благоприятно настроены к катаризму.
Вовлечение вассалов, явно предшествовавшее благосклонности сюзеренов, было в некотором роде, обусловлено. «Пропитывание» катаризмом аристократического окситанского общества, начиная с мелкой аристократии бургов и castra, должно было начаться задолго до XII столетия. Ситуация поколения 1180-х гг., которую мы видим почти повсюду, была уже такой, что младенец находил катаризм в своей колыбели, как удачно выразился Мишель Рокберт. Именно это поколение 1180-х гг. и увлекло за собой великих князей, начиная с Тренкавеля. Но почему подобные процессы не происходили в недрах провансальской, фламандской, шампанской или бургундской знати? Почему религиозный – и фактически культурный – выбор аристократической касты в Окситании привел не только к более или менее вынужденной толерантности князей, но также длительному и глубинному вовлечению остального христианского народа?
Скорее всего, окситанский феодализм имел свою специфику, по сравнению с северной его моделью, что и обусловило успех этого процесса. Менее иерархичная и не так зависящая от своих графов, как, например, фламандская знать, система окситанского феодализма могла позволить своим разветвленным семейным кланам, управлявшим небольшими сельскими сеньориями, достигнуть такой автономии религиозного/культурного выбора, который был немыслим в централизованной феодальной системе Фландрии или Шампани. Графская власть не имела возможности навязать теоретические нормы непослушным вассалам и вассалам их вассалов; и вообще, это не входило в общепринятый там способ бытия и управления. Кроме того, сеть монастырей, приходских церквей и других церковных институций, возможно, была не особо густой в Южных провинциях, оставляя открытыми бреши для нон-конформистских религиозных движений.
Это феодальное и аристократическое общество Окситании - многочисленное, густонаселенное, представленное разветвленными семейными кланами, более свободное и независимое от княжеской власти, коллективно управляло своими владениями, не зная права старшинства, отдававшего все наследование фьефа только старшему сыну. Здесь совладельцы, и даже иногда совладелицы, в счастливой запутанности обычного права еще римского происхождения, разделяли с братьями, кузенами и более дальними родственниками управление бургами. Как правило, семьи здесь были весьма многолюдны и предпочитали обмениваться как внутри семьи, так и с другими семейными кланами, словами и идеями. Стоит добавить, что колоритом этого общества была ярко выраженная мода на интеллектуальные дискуссии на светские и немного либертинские концепции любовных песен одновременно свободных и подчиненных строгим правилам трубадуров. Это может объяснить то, что религиозный выбор той или иной прекрасной дамы мог сделаться выбором целого клана или даже их сообщества – от Фанжу до Лаурак, от Пьюлоран до Лавора.
Да и в целом Южное феодальное общество было очень проницаемо. В то время, как в северных регионах три сословия – те, кто молились, те, кто воевали, и те, кто работали, - были строго иерархизированы и физически разделены, кто в монастыре в долине, кто в укрепленном замке на вершине, а кто в деревне в хижине, прикрепленный к земле – на юге Европы, по крайней мере, от Италии до Гаскони, между XI и XIV веками возникла оригинальная система поселений, где внутри одних и тех же стен жили бок о бок знатные и совсем незнатные люди. Я хочу поговорить здесь о феномене incastellamento, поселений на возвышенностях и скалах Юга – красивых укрепленных деревень, свернувшихся кольцами вокруг старой феодальной башни (кастральные деревни) или церкви (экклезиальные деревни). Знатные кланы владельцев и совладельцев, которые и так делили свою власть с городскими консулами, жили рядом с ремесленниками, торговцами и богатыми крестьянами. Согласно той же логике, религиозные дома катаров понемногу открывались на тех же улицах тех же бургад, и вскоре окситанский castrum стал местом, где три сословия общества жили вместе и могли встречаться: совладельцы и рыцари, ремесленники и работники, и даже монахи – поскольку те же Добрые Мужчины и Добрые Женщины принадлежали одновременно к сословию, которое молится, и которое работает.
Такая оригинальная конфигурация является одним из наиболее благоприятных условий, которые могли позволить катарскому христианству укорениться в недрах общества, хотя он начал произрастать из высших общественных классов. Нет никаких сомнений, что свою роль здесь сыграл и феномен моды, причем с самого начала пробудивший внимание и привлекавший к проповедям Добрых Людей. Я бы даже с уверенностью сказала, что прививка принялась так хорошо, потому что, в сущности, она и не была прививкой, то есть, не была инородным телом в организме социальных реалий бургов. Фактически, именно местное аристократическое сословие подавало этому пример. Прекрасные дамы становились Добрыми Христианками, и когда они жили в открытых религиозных домах на улицах castrum, то они становились лучшими посланницами и пропагандистками своей веры: все женщины бурга смотрели на них и старались следовать их выбору. Таким образом, окситанское общество пропиталось этим изнутри, и правящие классы были в авангарде. Наиболее известные Добрые Люди, любимые проповедники дам, в целом и сами были выходцами из аристократии, как Гвиберт и Изарн де Кастр, братья, один из которых был епископом Тулузен, а другой – диаконом Лаурак, или Пьер Изарн де Фанжу – епископ Каркассес, сожженный в 1226 году в Конес-Минервуа…
Если в истории окситанского катаризма доминируют фигуры великих дам, становившихся Добрыми Христианками – Бланша де Лаурак и ее дочь Мабилия, Гарсенда дю Ма-Сен-Пуэлль и ее дочь Гайларда, или Эксклармонда де Фуа – то известные сеньоры тоже становились Добрыми Людьми, как Паган де Лабесед или Гийом Бернард Унод де Ланта. Однако, не стоит считать, что катаризм оставался чисто элитарным феноменом – иначе ни призыв к крестовому походу со стороны Церкви, ни длительное сопротивление христианства Добрых Людей в течение более чем столетия систематических преследований нельзя было бы объяснить. Будучи аристократом по рождению, окситанский катаризм глубоко популяризовался, став реальностью целого общества, которое, когда настали черные времена, поддержало его своим верным, ревностным и преданным служением. Уже во времена крестового похода, объявленного папой Римским, христианство Добрых Людей представляло собой в значительном количестве Южных castra и бургов, обычное христианство, разделяемое многими.
Поскольку оно распространялось от одного castrum к другому, поскольку великие окситанские князья относились к нему равнодушно или благосклонно, поскольку его динамика росла благодаря вовлечению сословия сельской знати, и особенно дам, поскольку оно было носителем ясного христианского послания Спасения, было проповедуемо клиром, жившим явно апостольской жизнью, то легко объяснить, почему оно быстро выделилось и неплохо себя чувствовало. Зато мы можем спросить, почему в момент его исторического выявления, именно его избрала идеологически доминирующая каста окситанских регионов, избрала как христианство лучшее, чем христианство попов, прелатов и папы? Вот это действительно трудный вопрос. Секулярный антиклерикализм окситанских феодалов, их нежелание прогибаться под давлением Римской Церкви, требующей десятину, мог сыграть здесь свою роль. Вовлечение дам можно объяснить достаточно просто – привлекательностью аутентичной религиозной жизни, открывавшей надежду на иной мир, и означавшей духовный расцвет, новую заполненную жизнь, но без реального разрыва социальных и семейных уз. А естественное участие этого альтернативного христианского клира в экономической и социальной жизни castra, точно так же было облегчено практикой существования религиозного дома в деревне и обетами апостольского труда.
В двух других европейских регионах, где катарское христианство пользовалось той же относительной толерантностью, оно развивалось более или менее аналогично. В итальянских городах оно частично было связано с гиббелинской знатью и олигархией; в боснийском царстве его часто открыто поддерживали правители, баны; принятое некоторыми крупными аристократическими семьями, оно мирно открывало религиозные дома, возглавляемые Старшими и gosti, в качестве третьей христианской Церкви, наряду с православным клиром и францисканскими миссиями. Иногда баны использовали иерархов боснийских христиан в качестве дипломатов для мирных переговоров с Рагузой или бунтующими феодалами.
К сожалению, нам очень плохо известны социологические реалии укоренения богомилов в Болгарском Царстве и Византийской Империи. Документы XI – начала XII века – особенно Алексиада Анны Комниной – снова таки дает основания считать, что к ним были привлечены как богатые и знатные классы империи, так и монахи монастырей Константинополя. Стало ли богомильство народной религиозностью, носителем социальных надежд для угнетенных классов? Фактически, мы ничего об этом не знаем.
Как бы там ни было, в Окситании катаризм стал обычной Церковью христианского народа бургов и castra, этих маленьких городков-замков, аристократическая и бюргерская элита которых первой склонилась к практике их благочестия и их дороге Спасения.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}
Вопрос
Date: 2012-02-11 10:31 pm (UTC)Ведь одно дело, когда ты поверишь под воздействием проповеди или личного примера - это внутреннее принятие веры. А если просто потому, что "хорошее общество" подает пример?
Просто это существенный момент, на мой взгляд.
И да, про социологию катаризма - о, как же меня достало это стремление показать, что кроме аристократии и городской олигархии он никого не интересовал.
А Монтайю как же - исключительный случай? А ведь явно это всего лишь один из многих примеров.
С уважением.
Re: Вопрос
Date: 2012-02-11 10:53 pm (UTC)Сначала пытались доказать, что это религия "плебеев", теперь, что одних "аристократов". Интересно, что еще выдумают.
С уважением
Re: Вопрос
Date: 2012-02-11 11:08 pm (UTC)По поводу последующих событий согласен.
Найдется что выдумать; а вообще я не понимаю этих упорных попыток принизить историческое значение катаризма. Смысл какой? Ведь все равно для тех, кто мало-мальски знаком с источниками или даже просто с серьезной историографией, правда все равно вылезает наружу. Но эти попытки - они какие-то уж очень частые.
С уважением.
Re: Вопрос
Date: 2012-02-12 07:35 am (UTC)Смысл какой в том, чтобы принизить значение катаризма? По-моему, ответ прост - чтобы принизить значение его уничтожения и ответственность тех, кто это сделал. Вы не заметили, что этот фактор ответственности часто вызывает раздражение - даже вот у Антрекота.
С уважением
Re: Вопрос
Date: 2012-02-12 11:14 am (UTC)Вот тут подпишусь обеими руками.
По поводу этой тенденции "принижать значение" - я ещё могу понять, когда это делают католические историки, а светские-то что за это взялись?
С уважением.
Re: Вопрос
Date: 2012-02-12 06:35 pm (UTC)С уважением