![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
Тезис, родственный предыдущему[1], повторяет мнение классических историков, которые видят в средневековой женщине главного адепта катаризма и одну из движущих сил его распространения. Как если бы в те времена существовала социальная проблема Женщины, “Frauenfrage”, и ересь (в том числе и вальдеизм) явиласьсловно бы кристаллизацией бунта этого угнетенного класса; а ее землей обетованной должна была стать среда ткачих. Однако большинство представленных фактов неприемлемы, поскольку в основном они выводятся из обрывков хроник или реестров Инквизиции, вырванных из контекста и неверно интерпретированных.
Однако, можно задуматься над одной из ее основных и главенствующих идей, происходящей из численного преимущества
женщин над мужчинами и призвания к бедности девиц и вдов в феодальном обществе[2].
Разумеется, эта диспропорция не bмела бы ничего общего с ересью, однако единственным лекарством в этой ситуации мог бы быть монастырь, но в связи с недостатком существующих монастырей, экономический подъем должен был привести к спонтанному возникновению общин бегинок во Фландрии, в то время, как на Юге Франции росло колическтво катарских домов
совершенных женщин.
Однако экономический тезис, даже редуцированный таким образом до содержащего здравый смысл допущения,
наталкивается на множество возражений. Нет никаких доказательство того, что в регионах, где расцветали эти новые – еретические или нет – формы монашеской жизни, количество мужчин уменьшилось более из-за крестовых походов, чем из-за
частных войн; ни того, что эти регионы были беднее других; или же того, что класс paupers, профессиональных нищих, которых следовало бы отличать от бедных по нужде, более состоял из женщин, чем из мужчин.
В целом женщины не особенно активны
на высшем этапе развития дуализма, когда там присутствовали только духовные лица. Даже в Италии их только изредка упоминают полемисты или инквизиторы, и то в качестве исключений. Только в Лангедоке совершенные и верующие женщины играют главную роль, становясь посвященными и мученицами. Те же цифры, касающиеся классического пятидесятилетия катаризма (1190-1244 гг.), предоставляют нам и количество женщин: 34% совершенных, 30% верующих. Сложно увидеть в этом какое-либо сходство с появлением общин бегинок, ни половой дифференциации экономической необходимости.
Место женщины в катарской теологии тоже не было ничем особенным, что могло бы привлекать многих адептов. За исключением части ломбардских катаров, вся Западная Европа приняла дуализм оригенизма, согласно с которым, Женщина, архетип «одежд кожаных», является орудием падения небесных духов. Плод беременной является созданием дьявола до тех пор, пока один из еще не спасенных духов не вселится в него во время рождения. Беременная женщина не имеет права «почитать» совершенного, а он не имел бы права «утешить» ее, если бы ей угрожала смерть, как считали богомилы.
После получения спасительного крещения женщина спасена, но поднимаясь в небо, она превращается в мужчину.
Отец Святой сказал, что ни одна женщина не войдет в Его Царствие. Это чисто физиологическое (а,следовательно, материальное и дьявольское) состояние женщина преодолевает, приступая к крещению наравне с мужчиной путем consolamentum, становясь, таким образом, христианкой. Если нет никого из иерархии или совершенных-мужчин, она может уделить таинство, которое получила сама. Здесь нет особых отличий от правил, принятых ортодоксальной Церковью, разве что крещение взрослых более торжественно, чем обычное крещение водой.
К тому же, женщина не имеет доступа к иерархии. Она должна жить согласно своим правилам в общине «христианок», или
иметь хотя бы одну ритуальную компаньонку. Если она становится во главе дома, то будет носить титул игуменьи (anteposita), но не сделается диаконом или епископом. Она могла принимать, работая, женщин в своем доме, и обучать их, но не существует примеров женщин, которые имели обязанность официально проповедовать верующим.
Способствовало ли принятие обетов освобождению женщины от супружеского ярма? Сомнительно, потому что такое принятие требовало «разрешения» со стороны супруга. Можно разве что сказать, что в отличие от того, что происходило в официальной Церкви, катарская женщина не была обязана становиться совершенной, если ее муж принимал обеты. Однако стоило бы оценить, какую роль играло беспокойство о соблюдении приличий и общественное давление[3].
Ересь как такая не несет для женщины никакого особого послания, разве что можно увидеть в ней дополнительное
очернение[4]. Однако – и это очень явственно видно в Лангедоке – она дает мирянам доступ к теологии, благодаря переводам
Святого Писания на общедоступный язык. Госпожа из Прованса (или Шампани) уже имеет доступ куртуазной литературе, как слушательница и поэтесса; она может также понимать юридические акты, в составлении которых принимает участие. Она уже не является пассивной слушательницей проповедей, - она может проверить их обоснование в Евангелиях. Когда на диспутах, наследуя поэтические тенсоны, противостоят католики и катары, она может составлять сознательную часть аудитории. Катарская совершенная, которая прядет на своей прялке, распространяясь о теологии, становится таким образом типичным персонажем, которая смешит Изарна и злит брата Стефана на диспуте в Памье[5].
Но в целом катаризм, как, впрочем, и вальдеизм, далек от признания за женщинами равенства прав и сексуальной свободы; он только предлагает ей в обществе с очень свободными обычаями, идеал пуританства и посвящения.
[3]См. пример матери Абеляра : que videlicet post conversionem Berengarii patris mei ad professionem monasticam, idem facere disponebat. Ed. J. Monfrin, Paris 1967, p. 67.
[4]В книгах других исследователей приводятся иные данные и иная интерпретация места женщин в теологи катаров, например в Brenon A. Les femmes cathares. – Perrin-Tempus, 2005.
[5]Que filon lor canon, desponen l'avangeli... Vus teis e Vautra fila, Vautra fa so sermo, cossi a fag diable tota creatio (Спор Изарна и Сикарта де Фигейраса, изд. Meyer, Annuaire-Bulletin de la Societe de l'Histoire de France, Paris 1879, p. 247); Гийом Пьюлоранский, Chronique, ed. cit., p. 49.