![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Жан Дювернуа. Религия катаров. Ч. II Р. VIII. Культура и катаризм. Продолжение 3
VIII.2.3 КУРТУАЗНАЯ ЭРОТИКА.
Проблема взаимоотношения между столь специфической эротикой, форму которой создали классические поэты окситанского языка, и катаризмом, была всесторонне изучена Рене Нелли[1], и его анализ можно признать окончательным. Выводы, к которым он приходит, по сути, весьма умеренны, он резонно отбросил многие поспешные обобщения.
Для начала можно выдвинуть один очень общий тезис: между 1160 и приблизительно 1245 годами катаризм занял почетное интеллектуальное место в высшем обществе Юга. Этот период соответствует времени, когда куртуазная любовь стала кодифицированной и утонченной, устремляясь ко все большей чистоте, вплоть до известной фразы Монтаньагола (до 1257 г.): D'amor mou castitatz, (любовь порождает целомудрие).[2]
Таким образом, склонность Южного дворянства к катаризму не привела к усилению либертинизма ни в способе выражаться, ни в обычаях.
Однако, интересным является тот факт, что как представляется, под конец столетия и та, и другая среда испытывает своеобразную ностальгию, что привело к отождествлению памяти о куртуазных обычаях с памятью об осужденной религии.
Дамы из высокогорного графства Фуа, незадолго до 1300 года, часто становятся предметом навязчивых ухаживаний, имеющих целью как соблазнить их, так и склонить к ереси.
Экюйе Беатрис де Планиссоль, хозяйки замка Монтайю (Арьеж), пристает к ней с бесстыдными ухаживаниями (причем, доходит до того, что прячется под ее кроватью), и с одной стороны, просит ее отдаться ему, а с другой – о том, чтобы она уехала вместе с ним в Ломбардию в поисках добрых христиан:
Тогда он подговаривал меня, чтобы я уехала с ним, и чтобы мы вместе отправились к добрым христианам, рассказывая мне о разных женщинах благородного происхождения, которые к ним приезжали… После его еретических речей и уговоров, чтобы я с ним уехала, с которыми он приставал ко мне в разное время и в разных местах, случилось, наконец, так, что однажды вечером, когда мы вместе ужинали, он тайно пробрался в комнату, где я спала, и лег под моим ложем[3].
Стефания де Шатоверден, мать графского сенешаля, фактически реализовала этот план. Она отправляется с ткачом из Праде (Арьеж), который истратил все ее деньги, и живет с ним в Барселоне на грани нищеты, а ее любовник впоследствии становится совершенным:
Стефания, вдова Гийома Арнода, одна из дам де Шатоверден, оставила все и отправилась к добрым христианам. Праде Тавернье, который затем был принят еретиками и назван Андрю, отправился вместе с ней…
Когда он (Праде Таверьнье) был еще верующим, то отделил и продал все свое имущество, и отправился в Барселону в поисках еретиков вместе с госпожой Стефанией, вдовой рыцаря Гийома Арнода де Шатоверден, которая тоже продала все свое имущество и отдала всех своих людей на службу; а также с ней поехала девица Каталана, ее дочь, тогда уже совершеннолетняя. Они оставались там долгое время. Эта дама Каталана ткала шелк и очень им помогала своим трудом. Там их задержали, и они многое утратили…[4].
Когда Пьер Отье, нотариус из Акс-ле-Терм, отправился в Ломбардию, чтобы сделаться совершенным, люди считали, что его возлюбленная должна была бы тоже ехать вместе с ним:
Слышал, как еретики, то есть, Пьер и Гийом Отье, говорили, что эта Монетта, которая была подругой или возлюбленной еретика Пьера Отье, когда он еще не был совершенным, должна была бы отправиться с ним, когда он покидал этот край. Когда же они вернулись, то я слыхал от них, что эта Монетта должна была уехать вслед за ними.[5].
Эти три свидетельства удивляют своей согласованностью. Правда, стоит признать, что они не имеют аналогов ни в признаниях, полученных в предыдущих десятилетиях, перед инквизиторами, ни в поэзии.
Все говорит о том, что принятие катаризма во времена его расцвета, подобно вступлению в любой монашеский орден, влекло за собой уход из куртуазного общества, как это было в случае с графиней Пенн. Придворные поэты уже не слагали стихов для обращенных дам, ведь они бы не получили за это награды – ни деньгами, ни соизволением на страстную привязанность.
Как бы ни были богаты материальные возможности и социальное продвижение, ремесло трубадура всегда оставалось ремеслом. Очень поучителен в этом отношении пример Монтаньагола. В одном из своих произведений он нападает на инквизиторов. Может и есть смысл бороться с заблуждениями, но неправильно поступают те, кто выступает против богатства аристократии и конфискует имущество виновных. «Они не позволяют, чтобы в заботе о чести давали или делали добро»[6]. Из этого следует, что южная аристократия, обнищавшая и ограбленная, не имела возможности оплачивать своих певцов и жонглеров[1]L'erotique des troubadours, Toulouse 1963, pp. 199-246, тезисов которой нет возможности привести здесь даже в сокращенном виде из-за обилия приводимых фактов.
[2] Изд. P.T. Ricketts, Les poesies de Guilhem de Montanhagol, troubadour provencal du XIIIe siecle, Toronto 1964, p. 122.
[3]J. Fournier, I, pp. 220-222.
[4]Ibid., p. 220 ; II, p. 417
[5]Registre de Geoffroy d'Ablis (ms. 4269 Lat. B.N.) f 19 v*.
[6]Ricketts, op. cit., p. 43.
no subject
no subject
С уважением
no subject
no subject
С уважением